Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова - Страница 87

Исходным постулатом этики Канта является убеждение в том, что всякая личность – самоцель, а не средство для осуществления каких бы то ни было задач, пусть даже задач всеобщего блага. Этот тезис был совершенно неприемлем для Системы, в цели которой входило создание человека-винтика; насколько добротно была решена эта задача, видно по приведенной выше выдержке из работы В. В. Петелина, безусловно ставящего государственность выше интересов личности.

Говоря о религии, Кант полагал, что, несмотря на невозможность ни доказать, ни опровергнуть существование Бога, верить в него необходимо, поскольку только на основе веры можно соотнести требования нравственности с фактами царящего в жизни зла.

Нетрудно видеть, что основные положения философии Канта – отделение эстетики от идеологии, приоритет личности над всеми другими ценностями, религия как основа нравственности – явились главной мишенью сталинщины и расценивались как пережитки буржуазной идеологии; им противопоставлялись такие понятия, как «пролетарский гуманизм» (шариковское «отнять и разделить», например), «социалистический реализм», «классовое сознание» и т. п. Поэтому для определения отношения Булгакова к главному герою своего романа, а также к его прототипу, необходимо учитывать, что в 1917–1918 годах в «Несвоевременных мыслях» Горький отстаивал именно те принципы, которые были заложены в этике и эстетике Канта. Поэтому упоминание об этом философе на первых же страницах романа дает возможность оценить его содержание с точки зрения борьбы вокруг гуманистических принципов, которые Горький отстаивал в «Несвоевременных мыслях» – «рукописях, которые не горят», и которые он же на последнем этапе своей жизни громил как «буржуазные», присущие «различным Хэмингуэям».

Осуждение в романе как «мастеризации» литературы, так и отменивших гуманистические ценности пособников сталинского режима просматривается четко. В этом отношении интерпретация в романе концепций Канта понятна. В то же время показанная в «московских» главах борьба с его идеями происходит на фоне звучащей рефреном максимы Иешуа «Все люди – добрые», которая, проявившись в конечном счете в прощении преступлений, приводит к трагедии. При этом в качестве негативного фона угадывается и «козлиный пергамент» – ведь явно же не случайно единственным персонажем из «ершалаимской» части романа, действующим и в «московской», является Левий Матвей, появляющийся там к тому же в самый кульминационный момент. Поэтому необходимо выяснить суть антагонизма между идеями Канта и «логиями» Левия Матвея.

Вывод, что под «козлиным пергаментом» подразумевается нечто иное, чем Евангелие от Матфея, вытекает из того факта, что ответ на вопрос, какую из двух противоречащих друг другу концепций Евангелия от Матфея («Не противься злому» – 5:39 и «Не мир пришел Я принести, но меч!» – 10:34) отстаивает Булгаков, подается в романе практически открыто – конечно же, вторую. И не только из-за ясно показанной трагедии по причине «всепрощенчества» и смирения. Казнь барона Майгеля воспринимается читателем как справедливая, направленная против пособников режима акция; так же воспринимаются и учиненный подручными Воланда разгром в номенклатурном магазине и стоящей на службе у Системы писательской организации, призыв построить ее новое, лучшее здание… Здесь трудно согласиться с мнением о созерцательности, слабости и наивности веры Булгакова в закон справедливости; помилуйте – писатель, рискуя жизнью, в самый разгар сталинского террора призывает на страницах своего романа к активным методам борьбы с режимом – какая же это созерцательность?!

И все же отрицательное отношение Булгакова к «Не противься злому» полной ясности в разгадку содержания романа не вносит.

Давайте попробуем получить ответ путем выяснения авторского отношения к присутствующей в романе теме милосердия. В этом вопросе обнаруживается явный парадокс: с одной стороны, Пилат прощен отступником Мастером, перечеркнувшим лживой концовкой своего романа то, что им было создано раньше; с другой – разрешение на это дано самим Иешуа, но не персонажем творения Мастера, а уже вышедшим из рамок «романа в романе» и зажившим собственной жизнью, то есть как бы реальным Христом; это, казалось бы, должно легитимизировать решение Мастера. Однако позиции Иешуа откровенно противопоставляется подчеркнуто негативное отношение Воланда, который не только отказывается принимать подобные решения, но и демонстрирует свое неодобрение к проявлению такого милосердия: «Остается обзавестись тряпками и заткнуть ими все щели моей спальни. Я о милосердии говорю… Иногда оно совершенно неожиданно и коварно пролезает в самые узкие щелки». Да и эпизод с детоубийцей Фридой как будто бы подтверждает, что «немилосердие» Воланда по сути более милосердно, чем позиция Иешуа. Последнее особо подчеркивается пассажем о степени вины Фриды и совратившего ее хозяина кафе:

«– Королева, – вдруг заскрипел кот, – разрешите мне спросить вас: при чем здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!»

В этом комментарии рыцаря-пажа содержится глубокий подтекст; каждый должен сам отвечать за свои преступления, не прятаться за вину «хозяина». Этот подтекст приобретает особое звучание, если учесть время завершения романа – 1938 год. Не «хозяин» виноват в массовом истреблении цвета нации; он, как и Вышинский, и Ежов, и Берия и иже с ними – лишь эманация нашего национального менталитета. Это мы с вами породили этих чудовищ в соответствии со своим пониманием государственного величия, которое «превыше всего», и мы не в праве утешать свою совесть тем, что хором требовали смерти лучшим сынам нашего народа какие-то «они», шариковы. Нет, то были самые настоящие «мы». Мы во всем виноваты, а не наши хозяева. Этим эпизодом с Фридой Булгаков показывает нам, привыкшим прятаться за спину то царя-батюшки, то очередного «хозяина», что нам еще только предстоит выдавливать своего раба изнутри себя. Потому что Шариков – внутри каждого из нас, признаемся мы себе в этом, или нет.